Eastbook

Привлекал польский национальный характер и специфическое творческое видение. Славяне, которые вроде бы так близки русским, но у которых есть что-то, чего у русских никогда не было, — легкость, способность переходить от слез к смеху, (само)ирония, блестящий интеллект и бурный темперамент. А любовь к свободе, а пресловутый польский гонор! Для нашего человека прямо экзотика… Эти специфические национальные черты особенно ярко запечатлелись в польском кино.

Трудное начало

Какое-то время после войны поляки честно и даже с некоторым энтузиазмом следовали заветам социалистического реализма и что-то там создавали, какие-то шедевры, которые сейчас вызовут восторг разве что у кино-гика: «Запрещенные песенки» (которые бдительной цензурой были приняты только после показа роли советских солдат при освобождении Варшавы), «Пограничная улица», «Последний этап» (где среди главных действующих лиц были аж две русские женщины) и тэ дэ. Но настоящая новая жизнь польского кинематографа началась с середины 50-х годов. Как раз одновременно и с французской «новой волной», и с итальянским неореализмом.

Появились Анджей Вайда («Пепел и алмаз», «Поколение»), Анджей Мунк («Эроика», «Пассажирка»), Ежи Кавалерович («Мать Иоанна от ангелов», «Загадочный пассажир»), Войцех Ежи Хас («Как быть счастливым»). Писал сценарии и снимал фильмы («Последний день лета») и известный Тадеуш Конвицки.

Вероломные братья

Польское кино начало создавать проблемы советскому политбюро, когда вплотную занялось новейшей историей. Пусть бы дальше своего Сенкевича экранизировали – и нашему зрителю нравятся исторические эпопеи, и яд инакомыслия в них находится ну уж очень далеко от поверхности… но нет! Неугомонным полякам обязательно нужно было расковырять неудобные темы, тут особенно Анджей Вайда постарался.

Каково было отношение после войны к уцелевшим участникам Варшавского восстания, прекрасно показано в недавнем фильме «Реверс». Их не то что не считали героями официально – об этом вообще предпочитали не говорить. А польские режиссеры начали говорить о том, о чем другие только шептались на кухне.

Предполагались немыслимые вещи: например, что вовсе не Армия Людова освободила Польшу от фашистов, а какая-то совершенно другая, страшно сказать какая… И вроде бы даже совсем не на стороне Армии Людовой были симпатии польского народа… А в общем-то зря советское правительство так уж оберегало историческую невинность наших людей. Ибо шила в мешке не утаишь.

Мой дальний родственник, коренной рязанец, воевавший в Армии Людовой, любил, подвыпив, показывать свои фотографии в «конфедератке» с бесхитростными саморазоблачающими комментариями: «Да мы там все такие «поляки» были… из Рязанской области». Одним словом, народ был не так глуп и кое-что знал. Но поскольку руководство придерживалось точки зрения Экклезиаста – умножающий познания умножает скорбь, то было решено сделать польский кинематограф политически корректным.

А это значит – идеологически приемлемым. Серым. Беззубым. И моральное беспокойство свое спрячьте, пожалуйста, куда-нибудь подальше. Причин для беспокойства в обществе развитого социализма нет и быть не может. Чешский вот «Баррандов» нормальное кино снимает, как надо, — посмотрел и забыл. Как пел незабвенный БГ, «Я видел вчера новый фильм, я вышел из зала таким же, как раньше»… А поляки-то чем хуже (то есть лучше)?

Танец с заклеенным ртом

Жутковатым временем был этот конец 60-х лет и 70-е годы. Вроде бы период кровавых репрессий давно остался позади, но власть имущие придумали кое-что получше и поэффективнее. Ни шагу без консультации с ответственными товарищами, «я сам буду вашим цензором» и другие обкатанные еще при царском режиме нехитрые механизмы подавления. Отклоняться от генерального курса партии можно только вместе с самим курсом.

Новый этап жизни польского кино начался вместе с сериалом «Четыре танкиста и собака». Его, кстати, до сих пор любят в обеих странах, хоть в Польше и запретили к показу по некоторым каналам как «советскую пропаганду». По моему мнению, смотреть этот сериал сейчас можно в основном из ностальгических соображений – очень он наивен… А уж заявления о польско-советской дружбе ничего, кроме кривой ухмылки, вызвать не могут…

Но куда в такой обстановке было податься бедному крестьянину, то есть большому художнику? Правильно – надо вернуться к исторической тематике, но так, чтобы не вызывать вопросов. Лучше всего выбрать направление «балы – красавицы – лакеи — юнкера», как Вайда («Пепел», «Березняк», «Барышни из Вилько»). Ну или экранизации классики 19 века – например, Болеслава Пруса, и сейчас нагоняющего тоску на польских школьников («Фараон» Ежи Кавалеровича, «Кукла» Войцеха Хаса). Александр Форд экранизировал «Крестоносцев», Хас – «Рукопись, найденную в Сарагосе».

Между прочим, именно благодаря Вайде и прославленной им красавице Беате Тышкевич в сознании русского зрителя возник стереотип прекрасной польки, которая по благородству и экстерьеру являла идеал абсолютной утонченности, элегантности, ну и польского гонора 80-го уровня. Куда там Любови Орловой, которая органично смотрелась только в образе труженицы… Именно в этот период, по утверждению Виктора Ерофеева, каждая красивая девушка записывала себе в бабушки польку. Иметь польские корни (пусть и придуманные) было круто.

Образ польской женщины в кинематографе 70-х годов стал для русского зрителя синтезом до сего момента разрозненных картинок утраченного прошлого – барышни с зонтиками, мальчики в матросках, Петербург… ну или Крым… Это завораживало. В нашем кино такого еще не было. Советские баре Никита Михалков и Андрей Кончаловский еще не осмеливались кичиться своим дворянским происхождением, а «Дворянское гнездо» и «Раба любви» появились все-таки позже.

«Кино морального беспокойства»

Первым не выдержал Вайда. Сколько можно снимать «усадебное» кино, «прятаться в тень и быть молчаливым и мудрым»?? Слишком много накопилось вопросов к окружающей действительности и самому себе. Эта черта, кстати, роднит русских с поляками. Этакий экзистенциальный пафос — как дошли мы до жизни такой? Что делать? Кто виноват? И как результат – «поэт в России больше, чем поэт». В Польше, как выяснилось, тоже.

Тяжесть моральной ответственности и обязанность вскрытия нравственных фурункулов легли на плечи многострадального польского кинематографа. Точнее, он сам с мазохистской радостью их на себя взвалил. Так появилось «кино морального беспокойства» (Kino moralnego niepokoju). Кроме Анджея Вайды с «Охотой на мух», «Человека из мрамора», «Без наркоза» были еще и Кшиштоф Кеслевский («Кинолюбитель»), Кшиштоф Занусси («Защитные цвета»), Марек Пивовски («Рейс»).

Это была сторона, которой польский кинематограф так и не повернулся к советскому зрителю. Фильмы, которые заставляют думать, неприменимы к советской действительности. Думать нужно о пятилетнем плане. А устал думать о пятилетнем плане – тогда развлекайся. Вот тут польское кино оказалось весьма кстати.

Не все режиссеры сочли гражданским долгом высказываться по поводу свинцовых мерзостей жизни в ПНР. Некоторые (и даже, вообще-то говоря, многие) тихо-мирно занимались исторической тематикой: «Коперник», «Казимир Великий» Эвы и Чеслава Петельских, «Смерть президента» Ежи Кавалеровича, «Потоп» Ежи Гофмана.

Появились многочисленные и очень удачные экранизации польской классики: «Ночи и дни» (Ежи Антчак), «Прокаженная» Ежи Гофмана, «Санаторий под клепсидрой» Войцеха Хаса. А тут и восьмидесятые подоспели.

Пир во время чумы

Прославлять партию и благодарить «большого брата» за все хорошее было уже как-то неловко… Коммунисты потихоньку сворачивали свою бурную деятельность. И народ, оставшись без контроля, решил просто веселиться. Безвкусные восьмидесятые стали триумфом польской комедии в СССР.

Культовые «Ва-банк» и «Ва-банк-2», «Кингсайз», «Дежавю» и, главное, «Секс-миссия», которую стыдливо переименовали в «Новые амазонки» и обрезали часть с сексом, оставив по советской привычке только миссию, — это было явление великого Юлиуша Махульского советскому народу.

В то же время приподнимающийся «железный занавес» пропустил и не менее великого философа и метафизика Кшиштофа Кеслевского с его тревожащими картинами «Случай», «Без конца» и глобальным полотном «Декалог».

Речь Посполита и кинематограф

Девяностые годы не были особо плодотворным периодом ни для польского, ни для российского кино. Продолжали творить старые мастера – Вайда («Перстенек с орлом в короне», «Страстная неделя»), Гофман («Огнем и мечом»), Кеслевский («Три цвета», «Двойная жизнь Вероники»), Занусси…

Появились новые имена и темы – например, заявил о себе с новой силой жанр остросоциальной драмы («чернуха» о подростках вроде «Привет, Терезка» или «Девочка Никто»). В нулевых география социальной драмы почти полностью сосредоточится в Силезии – бедной католической части Польши («Что видело солнышко»). А польские режиссеры продолжат рассуждения о том, «почему мы потеряли наших детей» («Обещание», «Зал самоубийц», «Галерианки»).

Да, польская школа кино ушла в прошлое. В недавно снятых польских картинах нет того легкого дыхания, которое присутствовало в ее фильмах раньше. Вайда продолжает читать мораль, но слушать его никому, кроме определенным образом настроенных поляков, уже как-то не хочется… Есть отдельные вспышки – прославленная «Ида», сама по себе нестерпимо скучная, но с гениальной картинкой; «Под крепким ангелом» (который все-таки не дотягивает до ерофеевского идеала); или «Площадь Спасителя» с однозначным посланием, которое все же ошеломляет зрителя…

Куда-то исчезли глубина и «прозрений дивный свет». Остались только фильмы, которые в России смотрят в основном полонофилы. Польская киноиндустрия постепенно превращается в «еврокино» (по аналогии с «европивом») – приятный, но не производящий особого впечатления продукт. В сущности, это общеевропейская тенденция. Но фильмы, снятые в Польше при ПНР, до сих пор влияют на зрителя, и их очарование бессмертно.

***