Eastbook

Йоанна Фомина, 37 лет.

Родилась в Каменце-Подольском. Семья матери — польского происхождения, по-польски дома не говорили. Бабушка водила внучку в костёл, это был главный способ поддержания идентичности: по-польски Йоанна знала только молитвы и умела читать. Отец — русский, из Санкт-Петербурга, и до сих пор там живёт.

В подростковом возрасте часто ездила в Польшу, начала учить язык, в 17 лет уехала учиться в Перемышль и после этого осталась в Польше. Социолог, кандидат наук, живёт в Варшаве с мужем и детьми.

Детство и переезд в Польшу

Валентина Чубарова: Ты можешь про себя сказать, что ты была типично советским ребёнком?

Йоанна Фомина: И да, и нет. Конечно, была очень во многом, например, в идеализации Запада, в мечтах о нём. Я помню дефицит, какой роскошью и радостью было получить в подарок какой-то дурацкий польский пенал. Так что да, типичный советский ребёнок, но вместе с тем из-за присутствия польского элемента я всегда себя чувствовала иначе, я всё же была не совсем такой, как все остальные.

ВЧ: Бабушка тебе как-то напоминала, что ты полька, для неё это было важно?

ЙФ: Для неё это было очень важно, но она ещё очень боялась. Это было известно и понятно, но в разговорах это не присутствовало. Бабушка была дочкой врага народа, её отца вывезли на Беломорканал, где он умер, так что у неё желание проявлять польскость, особенно публично, быстро отбили. Был костёл, были молитвы на польском языке, какие-то подружки, с которыми она говорила на польском — тоже украдкой, немножко. Мама этим никогда особо не интересовалась, а вот тётя перечитала всю польскую литературу, сама выучила язык, у неё были постоянные контакты, какие-то польские журналы… Вот она точно была для меня источником польской культуры и литературы. Польша была — и её не было, но с каждым годом она присутствовала всё больше.

ВЧ: А тебя всегда называли именно Йоанной?

ЙФ: Назвали в честь бабушки, Йоанны Адольфовны Милевской, русскоязычный вариант часто был Яна, чего я, честно говоря, очень не люблю. И в семье так меня называли, и в школе, и друзья: Яна, Яся. А в Польше вдруг стало намного легче всё — тут имя, которое я больше люблю, общепринятое, нормальное, с которым я себя хорошо чувствую.

ВЧ: А как ты себя стала чувствовать в Польше с русской фамилией?

ЙФ: Очень хорошо, потому что, во-первых, мою фамилию никто не распознаёт как русскую. Все её сразу автоматически произносят на польский манер с ударением на предпоследний слог, то есть Фомина. Не то, чтобы я не хотела, чтобы меня идентифицировали как русскую, но, вместе с тем, никто сразу не ставил бирочку. Сейчас я уже и представляюсь на польский манер — Фомина и всё, не нужно ни перед кем отчитываться, кто я и откуда. Но если спрашивают – охотно объясняю. Особенно в Англии часто спрашивали: о, это что-то итальянское? Я не меняла фамилию после того, как вышла замуж: уже и публикации какие-то были под этой фамилией, да и вообще слишком привыкла.

ВЧ: Когда в тебе перестали видеть приезжую?

ЙФ: Я достаточно быстро стала говорить без акцента. То есть я говорила не всегда грамотно, но первые несколько предложений я говорила совсем хорошо и меня часто принимали за местную. А это, мне кажется, меняло подход людей: эти первые пять секунд, когда какое-то первое представление о человеке создаётся, я воспринималась как «своя», и потом, когда я уже говорила, откуда я, это уже было интересно, экзотично, становилось чем-то позитивным. У поляков были свои ассоциации с Каменцем — Сенкевич, пан Володыёвский. Года через три после переезда акцент пропал совсем.

ВЧ: То есть у людей не было ощущения, что ты из-за границы?

ЙФ: Да, однажды меня какой-то молодой человек спросил «откуда ты?» — «Из Каменца-Подольского». Он говорит: «А какое это воеводство?».

ВЧ: Каким образом сейчас люди узнают о том, что у тебя русские и украинские корни?

ЙФ: Только если я хочу об этом говорить. Иногда бывает — когда уже скажешь, что вот, ты — оттуда, отсюда, говорят: «да-да-да, я вот слышал, такой акцент». Меня это очень смешит, думаю: «Чёрт возьми, я с тобой говорила столько времени! Ничего-то ты не слышал». Просто это такой элемент национальной гордости: наш язык настолько сложный, что никто не может его выучить, настолько, чтобы нельзя было отличить. Я не скрываю своего происхождения, но и как-то не кичусь ним, не выношу на первый план.

Про культуру

ВЧ: Что для тебя самое важное в русской культуре?

ЙФ: Когда-то я была влюблена в Булгакова — это и русская литература, и Киев. Конечно, Пушкин очень важен, его сказки — это часть моего детства, моего взросления. Потом я очень люблю поэзию серебряного века — Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак. А ещё я хотела писать свою первую магистерскую работу по английской филологии по Набокову и его авторскому переводу Лолиты, долго в этом копалась. Мне было интересно, что можно написать произведение на одном языке, а потом самому это переводить, учитывая всю игру слов.

ВЧ: А что из русской, украинской культуры ты хотела бы детям передать, пытаешься передавать сейчас?

ЙФ: Маршака, Чуковского, колыбельные пою на русском и на украинском — польских я просто не знаю. Стихи — вот сейчас мой троюродный брат навёз мне кучу чудесных книжек на украинском языке, тоже читаем.

ВЧ: А ты с детьми говоришь по-русски?

ЙФ: По-польски. Знаешь, мне просто так удобнее.

ВЧ: Как они тогда понимают Чуковского и Маршака?

ЙФ: Понимают, потому что я перетянула сюда свою маму, тётю и дядю, дети проводят у них каждый день около двух часов. Они с детьми говорят на русском. Но дети всё-таки отвечают на польском, и иногда родственники тоже переходят на польский. Не то что нам важно, чтобы они были больше поляками — это вопрос удобства. Язык — это инструмент, прежде всего.

Про самоощущение

ВЧ: На каком языке ты думаешь?

ЙФ: Наверное, чаще на польском. Но иногда я ловлю себя на том, что по-русски или даже по-украински. Это очень зависит от того, с кем я перед этим провела какое-то время, о чем говорила или читала.

ВЧ: Это зависит от темы?

ЙФ: От темы тоже. Если я думаю о чем-то научном, я часто думаю на английском уже — потому что пишу в основном по-английски. Предложения сами в голове выстраиваются на английском. О теме своей научной работы я на русском вообще говорить не умею. Мне надо было бы очень долго подумать, осмыслить, перевести, чтобы суметь об этом грамотно рассказать.

ВЧ: Если себя определять коротко, ты себя скорее чувствуешь русской в Польше или полькой с русскими корнями?

ЙФ: Подожди, ещё ведь Украина! Знаешь, я, наверное, себя русской бы уже даже не назвала, и конфликт в Украине здесь тоже сыграл свою роль.
И, к тому же, я в России никогда не жила, я была там всего парочку раз, и моя русскость основывается на том, что, во-первых, я знаю, что мой отец русский, и, во-вторых, образование тоже имеет огромное значение. Я ходила в русскую школу, и вся классика, литература — я на этом росла, так или иначе.

ВЧ: Больше, чем на украинской?

ЙФ: Украинская вошла уже с лицея. У нас был потрясающий учитель украинской литературы — молоденький мальчик, сразу после института. И он нас научил ценить, любить, понимать украинскую литературу и вообще украинскую культуру. Показал нам, что это не обязательно сельская культура. И тогда я начала осознанно думать об Украине и о том, что она – тоже важная часть меня, и стала больше говорить на украинском. До этого я очень стеснялась — у меня в семье все говорили на русском, причём, что забавно, именно с детьми: у меня есть двое двоюродных братьев, и с ними тоже говорят по-русски. При том, что моя мама со своей сестрой говорит на украинском. Теперь если я бываю в Украине – а бываю обычно по работе – в общественных местах всегда говорю на украинском. А с друзьями, родственниками – уже в зависимости от того, с кем как привыкла.

ВЧ: Насколько ты себя ощущаешь украинкой сейчас?

ЙФ: Украинкой в том плане, что очень переживаю за страну. Переживала за Оранжевую революцию, семья моя очень боялась, что я на Майдан поеду, но я тогда помогала иначе — немного волонтёрила как переводчик. А потом, три года назад, у меня как раз только родились дети и я даже на демонстрации в Варшаве ходить не могла особенно, очень переживала, сейчас как могу, поддерживаю украинскую армию… В украино-польских исторических дискуссиях мне украинская перспектива более понятна и близка, чем «обыкновенным» полякам. Национализмов ни в какой форме терпеть не могу, а вот патриоткой Украины назвать себя могу.

Но вообще, если говорить про идентичность, лет 10-15 назад я бы сказала, что для меня все три культуры очень важны, если бы кто-то пытался отрицать мое право называть себя россиянкой, или украинкой, или же полькой — я бы морду набила. А сейчас я об этом уже в принципе не думаю, все эти разговоры о идентичности стали для меня просто скучными и ненужными.

ВЧ: Обо всех трёх, и о польской тоже?

ЙФ: Польская важна тоже в политическом смысле, civic nationalism. Для меня важно то, что происходит в Польше, я политически активна и болею за это всё. Но я также болею за всё, что происходит в Украине, в России тоже — но это всё же немножко другое, там больше дистанция, особенно по отношению к России.

ВЧ: Какие самые положительные и самые отрицательные стороны такой двойной, тройной идентичности?

ЙФ: Положительные именно в том, что ты чувствуешь себя богаче, понимаешь какие-то вещи из разных контекстов. Я однажды была на семинаре, где какая-то полька говорила о России — вообще она её хорошо знает, но она не понимала какой-то вещи, которую я знала просто потому, что я жила в этом, я знаю, как это действует. А у неё какая-то такая теория была абсурдная… Но, с другой стороны, я уже чувствую, что я не очень хорошо пишу на любом языке. То есть есть четыре рабочих языка и получается каша в голове…

ВЧ: Неужели даже на польском?

ЙФ: Ну, польский для меня всё же чужой язык, понимаешь, я не ходила в польскую школу, формально никогда польскому не училось.

ВЧ: То есть ты до сих пор можешь быть не уверена в каких-то тонкостях значений? Бывает, что что-то надо уточнить у носителя языка?

ЙФ: Бывает, конечно! Но и на русском тоже — поскольку три похожих языка, иногда я на русском не знаю, как что-то сказать, потому что я не училась этому на русском: я знаю эту лексику на польском и на английском. И потом, забываются некоторые вещи, и ещё украинизмы в русском проскакивают, в украинском русицизмы проскакивают или полонизмы… Стыдно бывает, думаешь — боже, на каком языке ни мечтаешь говорить, всё плохо! Оказывается, что ты не можешь высказаться нормально — это очень стрессово и неприятно.

ВЧ: Видишь ли ты какие-то типичные черты национального характера — русского, польского?

ЙФ: Я вижу ватников везде — их можно по-разному называть. Вижу дураков везде — и вижу умных людей везде. И вижу, что все глупые и умные так же. Я очень индивидуально о людях думаю.

ВЧ: Как ты думаешь, что было бы, если бы ты осталась в Каменце-Подольском? Насколько ты была бы другой, другими вещами бы интересовалась?

ЙФ: Очень трудно это представить, думаю, я и так бы уехала через несколько лет, мне бы просто стало тесно. У меня совсем нет ностальгии как таковой, у меня есть интерес. Я не отмежевываюсь от этого, не говорю, что всё, я забыла, что я такая важная полька — это не так. Но вместе с тем, я не чувствую, что мне нужно быть там, что меня как-то тянет, что я тут в депрессию впадаю потому, что я на чужбине. Я очень вросла в Варшаву, я уже 10 лет здесь и 20 лет — в Польше.

ВЧ: А что бы ты сказала человеку, который в 17 лет попал в Польшу, если бы он сказал — я хочу быть как Йоанна! Какой был бы твой главный совет?

ЙФ: Быть открытым, и не быть чересчур чувствительным, не ожидать с каждой стороны негативного отношения, дискриминации, не принимать все слишком лично — потому что это очень мешает. Стоит завязывать массу контактов и выбирать людей не по их происхождению, а просто по душе.